Неразборчиво бормочет «Горизонт», первый цветной телевизор в нашем доме. С подсветкой кнопочек-программ вместо обычного тумблера-переключателя, с большим выпуклым кинескопом — страшно дорогая и престижная вещь.

Мама с кружкой в руках прошла через комнату, и осторожно, чтобы не расплескать чай, села на софу.
— Что показывают? – спросила она, поджав под себя ноги. Папа шумно перевернул газету, крепко пахнущую свежими чернилами. Я сидел на полу, рядом с его креслом, и чувствовал этот запах.
— Да черт его знает… — выдохнул он, не отрываясь от чтения.

Я посмотрел на свою маленькую пухлую ладошку и провел ею по ковру. Он такой мягкий и яркий: совсем не выцвел, не обшарпался. Занавески на окнах – белёхонькие и до умиления простые. Стены вокруг побелены извёсткой с добавлением «синьки» до слегка голубоватого оттенка. Комнаты в деревенских домах белили в один цвет и завешивали пёстрыми коврами, чтобы придать интерьеру красочность. Один такой ковёр с замысловатым узором висел прямо над софой, на которой сидит мама.
.
Потянув носом, я почувствовал запах дыма. Напротив слегка гудит печка, внутри объятые алым пламенем, потрескивают сосновые поленья. Справа возвышаются шкафы с прозрачными стеклянными дверцами; на полках – книги, хрустальная посуда, рюмки и несколько иконок. Над головой большая белая люстра из множества блестящих стеклянных кристалликов. Я пожирал глазами окружающие меня предметы, и вдруг, себе на удивление, заплакал. Сначала тихонько, а потом всё громче и громче. Ведь мне всего три недавно исполнилось.

— Что случилось? – спросила мама, опустив кружку на столик.
Сначала я не мог ничего ответить, потому что рыдал, короткими рывками хватая воздух.
Она поднялась и взяла меня на руки. От неё пахло какой-то стряпнёй, лаком для волос и мамой! Мамой пахло!
— Ну же? Сыночка? – она с нежностью прижала меня к груди и посмотрела на отца. Тот, в недоумении скривив губы, только пожал плечами.
— Просто я вас люблю… — всхлипнул я. – Очень люблю, даже спустя десятки лет…

— Что?– переспросила она, глядя на меня с ласковой усмешкой. — Какие десятки лет?
— Какие-какие… — я растерялся, не представляя, что же говорить в такой ситуации. – Ну, ладно… В Нью-Йорке полночь, мне уже пора …
Угораздило же такое брякнуть. Для советских людей, воспитанных в духе сурового коммунизма, слово «Нью-Йорк» прозвучало подобно слову «ВРАГ», если не страшнее.

Мама пронзила меня взглядом. Её губы дрогнули, она взглянула на отца, который, отложив газету, внимательно посмотрел на меня.
— Нью-Йорк?! – воскликнула она. – Какой Нью-Йорк?!
— Подожди, — одёрнул её папа, — откуда ты знаешь про Нью-Йорк?

Я покрылся холодной испариной. Родители замерли в ожидании ответа и только где-то на кухне, на подоконнике тикал старенький будильник «Восток». Я уставился на отца: волосы, чуть тронутые сединой, расстегнутая до пупа рубаха, «Командирские» часы на жилистых руках. Таким серьезным, как сейчас, я его никогда не видел.
— Кто тебе сказал?! – не унималась мама. – Володя?! Иринка?!!

Образ нахмурившейся мамы, смотрящей на меня сквозь старомодные очки, стал медленно таять. Готов поспорить — это было реально! Еще реальнее, чем в детстве. Путешествия по воспоминаниям просто чудо и не иначе! Я открыл глаза, и первое что увидел – улыбающуюся медсестру в белой шапочке. Она спросила, как я себя чувствую, а я ответил, что великолепно. Проверив стойку с приборами, она легонько взбила мою подушку и вышла из палаты.

Мне 93 года. Жить осталось пару лет, а может и дней, но эти путешествия… Я готов остаток жизни провести в здешней клинике, не вставая с кровати. Опять неуклюже делать свой первый шаг, хватаясь ручками за воздух. С трепетом в груди целовать школьную любовь, ощущая сладковатый привкус её нежных губ. Наконец, во второй раз впервые заняться сексом со своей любимой, пока её родители не вернулись с дачи, и не застукали нас на своём брачном ложе в самой интересной позе. Ох, какой смачный пендель отвесил мне будущий тесть. Стыдно было – хоть под кровать залазь! Тогда-то, перепугавшись, я и назвал его папой.

— Папа! Только без рук!.. И без ног… если можно… пожалуйста! – взмолился я, прикрывая ладошкой поникшее хозяйство.

Я и мечтать не мог о том, чтобы заново прожить эти счастливые мгновения. Прочувствовать их пьянящую радость и свежесть, несмотря на то, что живы они только в глубине моего мозга.

Надо сказать, не вся жизнь мёдом мазана, но это к лучшему. Нельзя сполна вкусить радость, не испив пинту грусти. Вот и я во второй раз собрался похоронить мать. Это не страшно, когда самому помирать не сегодня – завтра. Даже легче уйти из жизни, зная, что где-то там она тебя по-прежнему любит и ждёт… Пожать руку старику-отцу, позавидовать его оловянной стойкости, с какой он держался, погребая с матерью едва не самого себя. Только испытав на собственной шкуре, я понял, что тогда в гробу перед ним лежала совсем не жена, а больше пятидесяти лет счастливой жизни – а за её гробом – лишь несколько серых, мучительных лет существования.

Кому нечего вспомнить – пусть дважды бросит в меня камень и трижды хлопнет по морде. У каждого в копилке лет найдется, что пережить по второму кругу: одному в паровозик с папой сыграть, а второму заглянуть в глаза родному человеку и сказать спасибо, или же попросить прощения…

Помню, по воскресеньям бабушка вставала до зари, месила тесто и стряпала пирожки: румяные, со смородиновым вареньем внутри. Какие же они были вкусные… Пожалуй, останусь еще на один сеанс.